bestias | Entries tagged with в абзац

Я не знаю, зачем я это пишу.

Когда, в том самом, апокалипсическом адронном коллайдере сталкиваются две или больше частицы – явление произошедшее за миллионную долю секунды расшифровывается потом месяцами. Траектории осколков проявляются в детекторах, обсчитываются суперкомпьютерами, изучаются специалистами, конференции, встречи. В голове, порой, схоже: щёлкнет и случайное внешнее событие детонирует целым ворохом цветных воспоминаний и ассоциаций. И с ними на руках предаешься исследованию.

Сидел, лет десять назад, в Макдональдсе с коллегами по работе. Обедали. И к нам за столик вдруг плюхнулся потрепанного вида мужик, прямо напротив меня. И сразу начал: «как я вас, москвичей, не люблю! Бездельники! Дармоеды!», - и далее нагнетая обстановку и повышая тон. Поскольку я был в коллективе новенький, всего недели две как устроился, мне стало интересно, как среагируют коллеги. То есть, я, развалившись на стуле, продолжил макать левой рукой соломки картофеля фри в соус так же аккуратно, как и до пришествия незваного гостя, отправлял их в рот и был готов слушать как оно все повернется дальше. А правая рука как лежала на столе так и осталась. И тут коллега справа накрыл мою руку своей, наклонился ко мне и, стараясь скрыть волнение и досаду, прошептал: «Спокойнее, прошу тебя, не надо ничего с ним делать. Не надо… Сейчас все наладится само собой!»
Я замер с ломтиком картофеля в руке. С плотной темно-желтой шапочкой соуса он казался похожим на маленький гриб с еще не раскрывшейся шляпкой. Я уставился на коллегу с открытым ртом: хорошенькое же у него сложилось мнение обо мне! Неужели я произвожу впечатление человека, который сейчас бросится, опрокидывая столы и расшвыривая стулья в рукопашную на противника? Это я то?!

Потом подошла женщина, видимо жена, жутко извиняясь: «вы уж простите, он, когда чуть больше выпьет, ну, всегда такой», - утащила присмиревшего мужчину.
И как-то забылось.

В эти выходные сидел на стоянке в машине. Закинув накупленные продукты в багажник уселся за руль, распечатал пачку печения (крекер с сыром и солью) аккуратно грыз, стараясь не крошить на куртку. Думал: какой дорогой быстрее добраться до дома. Привычной или через новую развязку? Надо сказать, общий эмоциональный фон в тот момент был у меня какой-то нервный, что ли. После гипермаркетов случается подобное. Слишком много народу и каждый с тележкой, набирают, выбирают. Расталкивают и т.д. Слишком уж... Мне даже кажется, наблюдение за тем, как такая же масса народу ест, меня не так бы выводило из равновесия. (Еда это, в конце концов, простая физиология. Естественная.) Но когда эта же масса народу выбирает что съесть! Набивает не желудки, а гораздо более вместительные и поскрипывающие от тяжести пестро упакованных продуктов тележки…

И вдруг – нечто словно коснулось моей правой руки и возникла мысль: «спокойно». И я успокоился. Меня за секунду выдернуло из состояния, из которого я обычно всплываю довольно долго. И я замер, повернув голову на пустое место справа. Очень сильно удивлённый.

Даже крекер перестал есть.

Сидючи в кафе и ожидая подачи "горячего" или, как еще вариант названия - "второго", я пытался все воспринять, все вокруг, рассеяно кивая при этом разговору о кадровой политике, вмещавшем в себя разное - от "гнать их всех надо" до "но жалко же живые люди у каждого свои слабости". Взгляд сам собой сконцентрировался на блестящей точке, вернее - четырех точках. На кончиках зубцов блистающей на солнце вилки, штампованной драгоценности "нерж". И собирались все звуки, не только близкие и понятные, но и бубнеж через два столика, и жужжание кондиционера, и трум-пум-пум телевизора, и говорок официантки тихо наставлявшей в расторопности коллегу. Запахи - вплоть до, кажется, пригоревшей свинины, шашлыка из помещения где готовят, и ваниль, и чили. Когда все собрано, в одну общую фотографию места здесь-и-сейчас, этот дагеротип неизменно отслаивается от стены и опадает. Обнажаются зверьки, отчаянно дергающие перекладинки большого беличьего колеса на себя. Среди них, а это закон большого беличьего колеса, всегда будут и первые и последние. Объединенные общим миром, воображаемым, разным в деталях, но общим. Каждое слов, взгляд, мысль - рывок этого колеса на себя. Внутри что-то отчаянно дергается - жуткое желание вернуться в дагеротип, иначе же как? Ум знает - остановившийся зверек тут же оказывается позади всех, потом его начинает возносить, переворачивать, и, если он крепко не вцепится и не рухнет сверху, то его еще повернет и он окажется под ногами первых, а там его точно растопчут. И что бы было не так страшно, хочется поговорить, но о чем? Как только выпадаешь из общего бега - говорить становится не о чем... Единственное, о чем можно (если бы нашелся адекватный (то есть сдвинутый так же, как я) собеседник) поговорить, это наверно сообщить о блуждающих по телу ощущениях, напряжениях, эмоциях. Они, то ныряют вглубь, обнимая кости, то скользят внутри мышц, то (как касатки, играя выпрыгивают из воды) выпрыгивают из тела и тут же падают внутрь - хоть они и невидимы, заметить места этих падений можно по мурашкам волнами расходящимися вокруг, по вставшим дыбом в месте падения и потом опадающим, маленьким телесным волоскам.

Ну вот, потеплело настолько, что можно пить вечерний чай на балконе. Сумерки, возникает желание зажечь лампу, и тут же усмехнулся своей наивности: "Ага, лампу! Да сейчас все комары да мошки на свет соберутся..." А секундой позже спохватываешься: "...Какие комары, какая мошкара?.. Москва. 19 этаж. Май. Стерильно. Вряд ли кто прилетит".
Какая-то часть меня, еще живущая в той, прошлой жизни, где комары слетаются, стоит лишь зажечь свет на открытом воздухе, где... Этих "где" можно привести много, не бесконечно, но много, как, скажем, много иголок на одной еловой лапе. Какая то часть меня еще жива тем, прошлым, но тает и исчезает с годами. Но все еще пытается сберечь меня, сегодняшнего, много о чем уже забывшего. Пусть в таких пустяках как комары.

Бородатый и матёрый классик утверждал: "все счастливые семьи счастливы одинаково, а каждая несчастная семья несчастна по-своему". Но люди творческие не следуют и этом правилу. Вернее следуют, но с точностью наоборот. Несчастливы то они примерно одинаково: "меня не понимают, я не признан, мое творчество никому не нужно". Счастливы же - совершенно по-разному! От затворничества и корпения над многотомными фолиантами, до бесследных путешествий сквозь множество людей и стран.

Священник нас построил в притворе. Нарядные, испуганные и слегка пьяные люди с трудом выполняли требование духовного отца: "в две шеренги, прошу вас, в две шеренги!" Затем, развернув нестройный строй лицом к себе, он объявил условия конкурса: по очереди - выходить и читать стихи посвященные женщине.

Я стоял во втором ряду, мне было спокойно. Подобные мероприятия для меня далеко не новость. Я уже привык к принятым здесь постоянным попыткам сплотить людей различными ритуалами. "Искренность! Главное чтобы от души шло! И поймите - если получится плохо никто не будет вас за это ругать!", - напутствовал всех священник. Первым батюшка вызвал профессионального поэта. Вышел высокий, под метр девяносто, грузный мужчина лет сорока. Слегка одутловатое лицо, толстые бесчувственные губы. Пиджак не по размеру - пиджак сильно велик и болтается (и где взял то такой?) Пиджак шерстяной, протертый на локтях почти до блеска. Начал читать с выражением, подвывая, что-то очень точное, наболевшее, сокровенное, но... заранее припасенное. Эта какая-то припасённость, уместность как то портила впечатление - настоящая искренность всегда так или иначе неуместна. Однако всем нарвилось! Слева бормотала пожилая женщина в синем плаще: "Госсподи! Потрясающе! Надо же..." Видимо поток слов через протертую недалеким умом где-то сбоку, в обход сложной кострукции улиток и извилин - опыта и мудрости - дырочку (чтобы короче смотреть на мир), проникал ей прямо в душу и делал там фурор.

Священник смотрел на читающего со смешанным чувством. Как учительница в начале урока вызывает отличника, он - не подведет, он - все знает, он - пример классу... Но которого, за всегда четко выученный урок, ей, с трудом успевшей на не так любимую работу, хочется прибить... Отвыв положенный объем текста поэт выдержал паузу, сдержанно поклонился и вернулся в строй. Читать после него никто не решался, пришлось вызывать принудительно, перебирая "чтецов" слева на право в порядке построения. Дошла очередь и до меня. Я вышел, сложил три наиболее избитых штампа по теме "прекрасные дамы" в максимально ровный равносторонний треугольник я запустил его над головами присутствующих. Красивая геометрическая фигура обретает смысл, не важно из чего она сделана.

Напряжение у людей спадало - те, кто уже "отстрелялся", начинали облегченно перешептываться с соседями; последних выступающих уже мало кто слушал - легкий гул наполнил помещение, строй расплылся, потерял четкость - еще немного и он превратился бы в обычную толпу. И вот - последний выступающий вернулся на свое место, священник громко, еле перекрывая голоса остальных, объявил: "А теперь все аплодируют всем!" и сам же, первый, восторженно и неожиданно громко для его мягких пухлых ладошек захлопал. Все послушно начали бить в ладоши. Аплодисменты колотились под сводами как куча, неуклюжих в этом тесном помещении, небольших, толстых но сильных птиц. Выждав где-то минуту священник жестами показал: "Хватит! Хватит уже!", - и продолжил мероприятие: "А теперь хоровод! Все берутся за руки, выстраиваются змейкой! Ну, живей, дружней!" - и потащил за собой цепочку людей в глубь храма.

Там было много света, квадратные в сечении колонны, выбеленные чем-то химическим до люминесцентно-белого были похожи на гигантские брусочки пастилы расставленные хаотично. Змейка людей спешила мимо них, завивалась сложным узором, казалось еще немного и она пересечет сама себя, рассыплется, но нет... Ловкий ведущий в длинной черной рясе, украшенной цветами из черной креповой бумаги, выписывал что-то сложное и наверно ритуальное из следующих, чуть ли не спотыкающихся от такой скорости передвижения людей. Кое-где часть колонн и стен покрывали иконы. Как правило вырванные из глянцевых журналов изображения святых и деяний, обрамленные вручную сделанными нарядными рамками из разноцветной поделочной бумаги, крашеного крафт-картона. Я бежал ближе к концу этой живой змейки, краем глаза отмечая как потускнели уже все эти репродукции, как подистрепались бумажные цветы и узоры на окладах, и немного радовался тому что праздник Очищения От Добрых Дел уже близко. Тогда все стены очистят от бумаги, красивостей, торжественно вынесут все на специальную площадку во дворе, потом священник прилюдно очистит и свое облачение от всех цветов, украшений, фольги, бумажных узоров, бросит сверху и подожжет от простой копеечной свечки. Пламя взметнется и быстро поглотит все это - символизируя очищение.

А потом будет неделя Украшения Стен - люди принесут новые изображения, тщательно изготавливаемые, вырезаемые и выклеиваемые в течение года - в зависимости от того насколько каждый считает себя хорошим - цветные бумажные оклады. Все это будет собираться и под песнопения заново развешиваться по стенам. Но сам момент сожжения мне нравился - ритуальное прилюдное пламя, не зависимо от того какая конфессия его разводит, меня завораживало.

И вот, в этот представляемый образ пламени вдруг врезались, короткие очереди "пи-пи-пи! пи-пи-пи!" синтезированных будильником звуков; изрешетили его, как носы сотни любопытных электронных буратин нарисованное пламя очага над дверкой, дверка открылась и я проснулся.

От момента рождения культуры до момента когда в ней уже ничего нового и умного не скажешь проходит не так уж много времени.
Досада: "А это уже было у Одена... или Твена... или Трисмегиста (и так далее, до бесконечности...)", - рождается при перечитывании первых же строчек своего письма. Это легко объяснимо - даже начинающий герменевтик опишет это известным символом (см. рис.1) кусающей себя за хвост змеи; развившись настолько, что может дотянуться до своего хвоста она начинает постоянно употреблять себя в пищу и, этим прирастая, она, закольцованная в этом процессе, вскоре продвинется до стойкого жевательного дежавю: "кажется это уже было!"
Поэтому в наше время, вознамерившийся написать что-то действительно новое неизбежно сталкивается с необходимостью рождения нового языка. Появляется вера в то, что за курчавые волосы смыслов, растущих из ума вытащить самого себя из болота саморефлексии и повторений никак не получится, а вот ухватившись покрепче за чистый, свежевыращенный язык - да! да! да!

Полистав Первый Завет можно обнаружить - может, единственное, что Бог повелел делать Адаму - давать имена - то есть - рождать язык... Т.е. Адам был первым языком Бога.
Потом уже в дело включился ум и начал чистые названные имена ловить и окольцовывать - называть в свою очередь своими словами - "добрыми" или "злыми", "плохими" или "хорошими" - произошло падение в культуру - рай был потерян. Но не в этом дело.

Существование языка можно изобразить такой же змеей (см. рис. 2). Однако сходство этих двух рисунков только кажущееся - в динамике мы имеем совершенно другой процесс! Этого гада постоянно тошнит самим собой! Не описывающий себя ум, а рассказывающий себя язык - расширяющееся кольцо, охватывающее все большие пространства, догоняющее расширяющуюся вселенную -

Когда проглядываю массив живого журнала, то тут, то там встречается радостное: «кусочек пазла встал на свое место!» Картина понимания стала более цельной. Вот именно – что КАРТИНКА!

«Мировоззрение» представляется мне яйцом, внутри которого находится человек; скорлупа изнутри покрыта росписью окружающего мира. Когда-то раньше были места где он «совсем не понимал», где тревожила простая шершавая, неуютная скорлупа. А сейчас он «все понимает» - роспись полностью покрыла внутреннюю поверхность. Теперь все сходится – последний пазл с легким щелчком встал на свое место. Сразу полегчало.

Но поиск «понимания» продолжается – хотя теперь это поиск подходящего по цвету и стилю красивого рисунка для своей внутренней стены. Ведь человек так быстро ко всему привыкает - развешанные рисунки рано или поздно тускнеют, надоедают, постепенно сами становятся обоями. Там где была замечательная коллекция – теперь просто цветная стена и ее хочется чем-то украсить. Новым. Но если приглядеться – вся стена состоит только из таких картин, кусочков слившихся как папье-маше в корку и это новое понимание – новый пазл – новый кусочек который можно приклеить, сцепить. Критерий правильности: чем красивее и крепче закрепляется на стене – тем верней и правильней.

И эти картинки, уже готовые – «только бери да вешай!» - во множестве предлагаются людям. Целая армия, сознательно или нет, но трудится над их изготовлением. Мастерство «выпиливателей пазлов» заключается в том, чтобы изобразить наиболее ярко, более сочно и выпукло, и при этом, наиболее легкоприкрепляемо, чтобы этот их свежеизготовленный кусочек пазла сотни людей растащили по своим миркам и наклеили на свои стенки. И взгляд блуждающий по этим стенкам натыкался на этот кусочек, яркость и сочность выделяла, наталкивала на: «о! это же господин N***, это его! Мысли, слова, картины, фильмы…» (Эдакое мелкое мещанство внутреннего интерьера: «вот этот шикарный ковер, он как раз, если в зале за диваном, да и по цвету подходит, а если еще в вазы искусственных цветов под цвет ворса…»)

Соответственно между множеством N***, соревнующихся в изображении действительности идет борьба, чтобы их пазлы максимально долго продержались… Не стали фоном… Ах, опять это ужасное «люди склонны привыкать и забывать»… и случается неизбежное и досадное - рисунок господина N***, так ловко «понятый», начинает постепенно приедаться, сливаться с обоями, становиться частью стены…

Это я описал один тип художников. Их жажда – известность – не стать фоном. Их награда и идеал – остаться на стене навсегда отдельной картиной. Ради этого – ярче, необычнее, умнее, уловки отделения от фона, толще слой краски…
И чем больше они стараются, предлагают, тем прочнее расписная скорлупа в которой сидят «внемлющие» – все меньше места внутри. Но это и здорово! Все больше сворачивается сознание в удобную позу зародыша.

(…А под старость отслаиваются, отходят пластами – обнажая последовательно забытые картины, жизни, юности, детства… Людям все больше мешает окружающее, оно мешает жить воспоминаниями, мешает последовательно и как можно более тщательно и неторопливо отделять слои, отдаляя момент когда взгляд упрется в пустую скорлупу...)

Когда я пытаюсь говорить о втором типе художников меня окончательно сносит в метафизику. Их инструмент не цвет, не кисть – а скальпель, нож, игла, царапающая поверхность. Им не нужна награда известности. Они царапают по этим нашим стенам рисунки, линии… иногда из чистого любопытства мы позволяем им это делать, но никак не можем понять, что они пытаются изобразить: след их инструмента слишком глубок и прямолинеен, пересекает так много. Пытаясь мерить по меркам «тех» художников, все пытаемся линии «этих» сложить в картинки и куда-то приладить… Однако они ничего не пытаются изобразить в нашем внутреннем мире, их инструмент просто пытается рассечь наше яйцо и коробку из папье-маше в которой мы сидим. В принципе, рисунок по которому оно треснет, для них не важен. Для нас – сидящих изнутри, привыкших мерить все в своей личной пазловости - важен. Часто мы начинаем чувствовать, что слишком больно, непонятно, хватит достаточно! Убегаем… Уносим в себе эти линии. Сидим, их залечивая – закрашивая своим пониманием, «внутренним смыслом».

(Но да, конечно, он чаще изображают что-то важное и осмысленное – но это скорее уловка, для того, чтобы мы подольше не убегали.)

Им не нужная награда этих, вторых… Когда (если) скорлупа треснет, ослепляющий свет, хлынувший снаружи в первую секунду повторит линии которые они рисовали. Этот узор навсегда запомнится, просто физически впечатается в сетчатку глаза, прежде чем заполонить все вокруг. И повторяя его, после, потом, возможно будешь бормотать, что-то простое и совершенно непонятное для других.

Ну, типа:
"Сев на храмовый колокол, бабочка спит".

Прошел последний дождь – ветви и стволы деревьев стали бархатно черными, не только не отражающими, но даже впитывающими свет. Проводишь рукой по этой шершавой, влажной, набухшей коре и кажется - она материальна. Но стоит отступить на пару шагов – наваждение проходит, и все стволы в парке снова становятся вертикальными проходами в мир тьмы. А все то великолепие, что радовало глаз, медленно накапливалось в течение года, наливаясь зеленью, а потом вспыхивая от темно-бордового, через алый, к почти бесцветно-желтому теперь лежит на земле. Сумма красоты выстилает землю. Красота стала плоскостью, разделяющей, ставшие на какое-то мгновение одинаковыми миры – мир черных ветвей сосущих свет и мир белоснежных корней, впитывающих тьму. И, значит, в эти хрупкие мгновения красота стала зеркалом. А подняв холодный, пятипалый кусочек желто-красной амальгамы можно увидеть через него, как окончательно освободившиеся от тел души перелетных деревьев делают прощальные круги над пустым и застывающим парком, собирая тех, кто еще не успел.